Ваша честь! Многоуважаемый суд! Несмотря на все попытки меня сломать при помощи следственных действий, заключения в СИЗО, голода, травли сокамерниц, омерзительных бытовых условий и восьмилетнего запроса прокуратуры, я все еще не признаю свою вину в том, что я публично распространила «заведомо ложную информацию под видом достоверных сообщений, содержащую данные об использовании Вооруженных сил Российской Федерации в целях защиты интересов Российской Федерации и ее граждан, поддержания международного мира и безопасности, а равно содержащей данные об исполнении государственными органами Российской Федерации своих полномочий за пределами Российской Федерации в указанных целях».
Я глубоко убеждена в том, что действовала в целях защиты интересов Российской Федерации и ее граждан, а также в целях поддержания международного мира и безопасности.
Однако боюсь, что туманную формулировку статьи я понимаю иначе, чем многоуважаемый суд и государственный обвинитель. Впрочем, даже если понимать эту статью так же, как вы, уважаемый господин прокурор, то, во-первых, невозможно согласиться с тем, что я распространяла информацию под видом достоверных сведений: наша комплексная экспертиза показала, что распространенные мной ценники имеют вид арт-объектов, а не вид достоверных сообщений. Я не написала книгу со ссылками, я не написала статью, я не написала даже пост в Интернете — это были маленькие арт-объекты. Даже эксперт-лингвист обвинения отметила, что информация на ценниках не была достоверной относительно продуктов питания, под которыми эти ценники висели.
С чем я еще не согласна, так это с тем, что я действовала «по мотивам политической ненависти и вражды, по мотивам ненависти и вражды к какой-либо социальной группе». Прошу вас, ваша честь, прислушаться ко всему, что до этого сказали мои защитники, и в конце концов переквалифицировать мою статью на первую часть. Начнем с того, что мне вменяют сразу оба мотива, как сказал мой защитник Дмитрий Герасимов, и если хоть один из них неприменим ко мне, значит, неактуальны они оба. Как пояснила наша экспертка-лингвистка с историческим образованием, Вооруженные силы Российской Федерации вовсе не являются социальной группой, да и вообще, к какой такой иной социальной группе я, по мнению обвинения, якобы испытывала ненависть и вражду, государственный обвинитель так и не уточнил.
Какого-то определения политической ненависти и вражды государственный обвинитель тоже нам не дал. Равно не дали этого определения и эксперты обвинения, хотя, по идее должны были, правильно? Как пояснили наши эксперты — психологи и психиатры, а также мои свидетели, чувства ненависти и вражды мне несвойственны.
Я переполнена чувством сострадания ко всем погибшим и пострадавшим на войне.
Мне жалко любых солдат, жалко любых мирных жителей и жалко разрушенных городов. Как понятно из моих личных характеристик и пояснения специалиста и эксперта психолога — который внимательно ознакомился с тем, что я пишу, с тем, что я думаю, с тем, что я говорю на заседаниях, — я с глубоким сочувствием отношусь к проблемам других людей, я работала с людьми с инвалидностью и с людьми с ментальными особенностями. Если тебе знакомо чувство эмпатии, то ты не умеешь по-настоящему ненавидеть. Да, я злилась в момент начала войны, и это отражено в моей личной переписке. Но ненавистью это назвать нельзя. Злость — это аффект, ненависть — более фундаментальное и длительное чувство, которое моей лабильной, подвижной и биполярной психике несвойственно. То, что моя психика такая, подтвердила даже экспертиза со стороны обвинения.
Я не юрист, но я думаю, что строить обвинение относительно наличия у меня неких мотивов вокруг несостоятельной экспертизы — по сути это было единственным доказательством субъективной стороны, которое предоставила сторона обвинения по поводу моих мотивов и квалификации статьи, — непрофессионально и необоснованно. Никто не может залезть мне в голову и сказать, что в действительности руководило мной 30 марта 2022 года. А те, кто могли, то есть психологи и психиатры, свидетельствовали исключительно в мою защиту.
Даже эксперты-психиатры со стороны обвинения подтвердили, что не обнаружили во мне чувства ненависти и вражды к кому-либо в принципе, а, наоборот, подчеркнули, что я крайне доброжелательный и неконфликтный человек — это написано в заключении психолога, в вашей психиатрической экспертизе. Но также в ней содержится и спорная строчка, которая была употреблена в прениях стороной обвинения: якобы экспертиза установила, что я могла «осознавать общественную опасность своего деяния». Во-первых, в той же экспертизе черным по белому написано, что я предвидела лишь наступление возможных административных последствий. Во-вторых, эксперты — психологи и психиатры не наблюдали меня 30 марта, они не знали и не консультировали меня в этот момент, они не знакомы ни с моими записями, ни с моими разговорами, ни с моим творчеством этого периода, поэтому они не обладали материалом для того, чтобы сделать такой вывод. А вот наш специалист-психолог таким материалом обладал и, как вы могли слышать, подтвердил и отсутствие у меня вменяемых мотивов, и то, что информация заведомо ложной явно для меня не была.
Более всего я не согласна именно с тем, что информация, которую я распространяла, была для меня заведомо ложной. Как я говорила во всех показаниях и допросах, информация на так называемых ценниках не придумана мной, но показалась мне правдоподобной, так как подтверждалась теми источниками, которым я доверяла, — обширнейшую коллекцию их предоставила в качестве доказательства моя защита. Эта же информация транслировалась моим кругом общения.
Я и правда привязана к своим друзьям из Украины, с ними меня связывает долгое и плодотворное творческое сотрудничество. Я привыкла им доверять, потому что они меня никогда не обманывали. Они порядочные люди, которые помогали мне в трудную минуту, и я не могла не сочувствовать им в ситуации всеобщего ужаса войны.
Сторона обвинения также сказала, что я и моя защита никак не обосновали, почему же я не доверяла государственным источникам. Дмитрий Герасимов уже объяснил, что это не так, и показал, как мы это обосновывали, но опять же: почему, собственно, мы должны обосновывать какими-то рациональными причинами наше недоверие?
Есть мужчины, которые не доверяют женщинам. Есть женщины, которые не доверяют мужчинам. Есть люди, которые доверяют экстрасенсам, — а есть люди, которые им не доверяют. Есть люди, которые доверяют традиционной медицине, — и есть люди, которые ей не доверяют. Есть люди, которые доверяют только частным врачам и не доверяют государственным, — хотя рациональных причин этому нет. Вопрос доверия иррационален, он психологический.
Есть люди, которые не доверяют психологам. Вот, например, наш прокурор не доверяет психологам, потому что он шесть раз задавал нашему специалисту-психологу один и тот же вопрос, который звучал примерно так: а были ли какие-то препятствия психологического характера у Александры Скочиленко к тому, чтобы проверить информацию из государственных источников — ну, то есть сверить ее с ними как с абсолютно истинным образцом. И наш эксперт, психолог, шесть раз ответил на этот вопрос и ответил примерно следующее: что это научный факт, психологический феномен, что когда человек читает какие-то определенные источники и на их базе формирует свое мировоззрение, и те же самые источники читает и транслирует его круг общения, и он привык им доверять, когда он видит что-то, что транслирует совершенно иную информацию, то с 99-процентной вероятностью он будет этим альтернативным источникам не доверять. Это научный факт — какое обоснование вам еще, собственно, нужно?
—
Сама статья 207.3 ч. 2, по которой меня преследуют, карает за распространение заведомо ложной информации о Вооруженных силах Российской Федерации, а не за распространение информации из неофициальных СМИ. Государственный обвинитель настаивает на том, что все СМИ, которые я читала, финансируются из-за рубежа. Но он даже не предоставил нам никакого списка иноагентов. Дамы и господа, у нас здесь все-таки происходит судебное заседание, мы не в детском саду, где надо есть манную кашу и можно сказать: вот, я знаю из открытых источников, что Маша ударила Петю. Нет, здесь нужно предоставить доказательства: когда мы предоставляли какие-то доказательства из интернета, мы нотариально их заверяли. Государственный обвинитель не предоставил нам никакого такого документа, и неужели мы должны верить ему на слово? Или кто-то в этом зале знает этот огромнейший список наизусть? Да и какая разница: брала ли я информацию из СМИ-иноагентов или нет? Звание иноагента не равно «распространителю заведомо ложной информации». Мне эти сведения казались правдивыми, и точка.
К тому же, я на своем примере знаю, что абсолютно не все независимые СМИ финансируются из-за рубежа. У меня есть много друзей — независимых журналистов. Более того, я много лет работала в газете «Бумага», откуда в том числе получала информацию, распространенную мной на ценниках. Я точно знаю внутреннюю кухню этого издания и могу ручаться за то, что никакого финансирования из-за рубежа мы не получали: нас финансировали наши читатели — граждане РФ и российские рекламодатели. И вот по долгу своей работы, по этой журналистской привычке, я привыкла не доверять телевизору, я привыкла не доверять радио, я имею много друзей — профессиональных журналистов, которые этим источникам не доверяют. А я доверяю их профессиональному мнению.
Что касается заявления прокурора о том, что в моих первых показаниях якобы есть некоторые расхождения с тем, что я говорю сейчас, — так вот, их нет. Как же я могла одновременно быть знакома с информацией, которую транслируют официальные источники, и быть с ней незнакома? Очень просто. Я никогда не читала эти источники напрямую. Нет, я не смотрела телевизор. Сюжет с Первого канала, где Мария Овсянникова выходит с плакатом «Здесь вам врут», я видела в интернете — коротенький, вырезанный, с комментариями, ютьюб-ролик. Сведения из брифингов Министерства обороны я узнавала из вторичных источников — тех источников, которые критически анализировали эту информацию и приходили к выводам, что это неправда. Я правда никогда не была на сайте Минобороны и уж точно не была на сайте, который приводится экспертами обвинения — «Фейк.ру» или что-то в таком духе, — я даже не знаю о существовании этого сайта, понимаете? Откуда мне знать, что наше государство считает фейком, а что не считает?
—
Также я хотела бы сказать о таком доказательстве стороны обвинения, как показания военнослужащих. С моей точки зрения, эти люди не являются никакими свидетелями. Чему они свидетели? Они не знают меня, они не видели моего поступка, они не могут ничего предполагать про мои мотивы. Более того, когда свидетель-военный пришел в суд, первое, что он спросил, было: а что? какие ценники? не знаю никаких ценников. Все, что говорят эти люди, — исключительно их мнение. Я тоже предоставила свое мнение. Мнения у нас разные. Не сажать же нас в тюрьму из-за этого? Я бы не посадила их в тюрьму, раз у них такое мнение, а у меня другое.
Перейду к еще одному доказательству стороны обвинения — показаниям Алексея Николаева. На мой взгляд, они вообще не должны использоваться в качестве доказательства, так как, по словам самого же Николаева, на него осуществлялось давление во время допроса. Он очень красочно в своем допросе в суде нам это пояснил и рассказал, мы все действительно ужаснулись, как человек просто хотел открыть людям дверь, а там стоят с болгаркой на пороге и говорят: в твою квартиру ведут следы мертвого мальчика. Как дать вообще какие-то вразумительные показания о чем-либо, когда твой день начинается так?
Показания свидетеля Николаева, содержащиеся в деле, то есть его первые показания, написаны таким казенным языком, которым Николаев, мой друг детства, никогда не разговаривал. Но даже если серьезно отнестись к этим показаниям, то стоит принять во внимание его слова о том, что он ничего не знал о моем деянии. Даже в этих казенных показаниях прямо так и написано. Как же он может засвидетельствовать хоть что-либо о мотивах моего поступка? Если бы я ему, например, рассказала: вот, я всех так ненавижу, пойду размещу ценники с информацией, которую я считаю заведомо ложной — может быть, это было бы каким-то доказательством. Но у нас не происходило такого разговора и не могло произойти. Стоит отметить, что показания Николаева, содержащиеся в деле, не подтверждаются никакими иными показаниями свидетелей, допрошенных в ходе предварительного или судебного следствия. Также напомню, что были еще свидетели, например Алексей Белозеров и Софья Субботина, которые ни о чем подобном они не свидетельствовали, хотя они мои самые близкие друзья и знают обо мне абсолютно все: что я делаю, куда я хожу — у меня от них вообще нет никаких секретов. Первые показания Николаева не подтверждаются даже допросом самого Николаева здесь, в зале суда. Более того, как показали оба допроса Николаева, мы много лет являлись с ним близкими друзьями, вместе занимались творчеством и когда-то, задолго до моей встречи с Соней, даже состояли в отношениях.
Неужели вы можете себе представить, что этот человек по собственной воле мог дать показания, которые слово в слово повторяют формулировку моего обвинения, показания, которые могут отправить меня в тюрьму на десять лет?
—
Комплекс доказательств стороны защиты был гораздо обширней и солидней, чем то, что предоставила сторона обвинения. Мы предоставили целых шесть экспертных заключений, в то время как обвинение показало нам только одно, на мой взгляд, чрезвычайно некачественную, что мы последовательно доказали. Свидетельница обвинения эксперт-политолог Сафонова, которая вообще не должна была участвовать в лингвистической экспертизе (почему и согласно каким нормам это так, подробно рассказала моя защита и говорили специалисты в своих заключениях), — она дала очень противоречивые показания — тем не менее она сказала много правильных вещей, свидетельствующих в мою защиту. Так, она сказала, что не в компетенции эксперта устанавливать мои мотивы. Она ответила на этот вопрос прямо: мы ничего не знали о ваших мотивах, мы не знали, что вы там чувствовали и думали, и экспертиза не может это установить.
Также Сафонова упомянула на первом допросе, что люди могут черпать информацию и считать истиной очень разные источники. Когда это было сказано, государственный обвинитель прервал эксперта и сказал, что у него заседание — и во второй день допроса экспертка резко поменяла свое мнение и заявила, что только в государственных источниках транслируется правда, так как существует пресловутое распоряжение Роскомнадзора на этот счет.
Это так называемые рекомендации Роскомнадзора, которые были адресованы СМИ. Во-первых, я не являюсь СМИ, а значит не должна подчиняться этим рекомендациям. Во-вторых, я ничего не знала об этих рекомендациях — впрочем, я ничего не знаю о них и теперь, поскольку эти рекомендации не были предоставлены гособвинителем в качестве доказательства. (Поэтому я вообще не понимаю: как он обосновывает то, почему информация в официальных источниках является истинной правдой? Принес бы хотя бы распоряжение Роскомнадзора, мы бы посмотрели. Но свое доверие к государственным источникам прокурор никаким образом не обосновал — но почему-то вменяет мне необоснованное недоверие.) И самое важное: Роскомнадзор не принимает никаких законов — это рекомендательное письмо не является законодательной нормой.
Также гособвинитель задал экспертке Сафоновой вопрос: «Находилась ли информация из государственных источников в открытом доступе и могла ли Александра Скочиленко ее прочитать?». Этот вопрос просто лейтмотивом пронизывает все государственное обвинение — все вопросы нашего гособвинителя, обвинительное заключение, его прения, — это главный аргумент, на котором едет сторона обвинения. И экспертка Сафонова тогда ответила очень важную вещь: «Да, находилась в открытом доступе. Если бы Скочиленко хотела, она бы ознакомилась». А что если я не хотела?
Разве есть такой закон, который обязывает гражданина РФ хотеть читать одни источники и не хотеть читать другие?
Я думаю, что его все-таки нет. Гособвинитель не считает, что мы живем в тоталитарном государстве, я тоже так не считаю, поэтому у нас и нет такого закона, и не должно его быть.
—
Мое дело простое как три копейки. Удивляется даже начальник СИЗО-5: «Да что там можно рассматривать в твоем деле?» Замечу, что я сама упростила работу следствия — пошла на сотрудничество и рассказала все о своем деянии, значительно облегчив работу по «сбору доказательств». Я сообщила адрес своего проживания, неизвестный следователю, сказала пароль от персонального компьютера, добровольно отдала свои мобильные телефоны, а также дала показания.
Еще бы: ведь мне нечего скрывать — потому что я невиновна.
Я ни в чем не виновата, и не заслуживаю тюремного срока еще и потому, что мое состояние оставляет желать лучшего. У меня много хронических заболеваний — в том числе таких, которые требуют постоянного медицинского контроля. Если мой порок сердца станет обширней, и створка митрального клапана прогнется сильнее, то мне понадобится срочное оперативное вмешательство — но обследования, которое сможет это выявить, почти невозможно добиться в условиях неволи, а если даже его согласуют и проведут, может быть уже поздно. Аритмия, которую подтвердило суточное мониторирование, по словам моего кардиолога, сейчас находится в пограничном состоянии между неудовлетворительным и опасным. Если паузы в работе моего сердца станут длиннее на несколько миллисекунд, мне понадобится установка кардиостимулятора, что крайне проблематично в условиях неволи, и если вообще произойдет, может произойти непозволительно поздно из-за бюрократии и халатности медицинской службы исправительного учреждения — с их халатностью я познакомилась хорошо на примере СИЗО. Из-за аритмии у меня есть риск остановки сердца — в такой момент мне понадобится срочная реанимация, и ее крайне сложно представить себе в местах заключения.
У меня есть комплекс заболеваний желудочно-кишечного тракта, которые делают жизнь в неволе просто невыносимой. Все эти проблемы обостряются из-за стресса — об этом свидетельствовали психиатр и психолог, которые сюда приходили, — и сейчас моя жизнь превратилась в пытку из-за постоянной нестерпимой боли в животе. Самое страшное, пожалуй, то, что мне жизненно необходимо безглютеновое питание, а на данный момент среди учреждений пенитенциарного толка оно доступно только в СИЗО-5. Если вы, ваша честь, вдруг отправите меня в колонию, то обречете меня на голод. Уверена, в глубине души вы не хотите этого.
Я не опасный человек для общества, а скорее полезный. Находясь на свободе, я могу принести много пользы: до ареста я участвовала в социально значимых проектах, в том числе на благотворительной основе, что подтверждается множеством позитивных характеристик от ряда солидных организаций — например, от Высшей школы экономики, организаций «Перспективы», «12 коллегий» и «Паралимпик».
Не менее важна моя психопросветительская деятельность. В последний год кризиса, стресса и нестабильности количество психических заболеваний среди населения резко возросло, и работа в этой сфере просвещения становится все более актуальной. Большое количество суицидов и иных трагедий реально предотвратить, если просто рассказывать людям о том, что депрессия — это заболевание, а не приговор, о том, что есть способы ее лечить, о том, что необходимо обращаться к специалистам. Большую часть жизни я посвятила этой работе и делала это бескорыстно. Вы даже не представляете себе, что такое услышать от человека: «Твоя книга мне помогла». В такие моменты ты понимаешь, что твоя жизнь и свобода имеют огромный смысл. Я не могу сидеть и ждать в тюрьме, расходуя бесценное время, которое могла бы использовать для того, чтобы помочь людям в момент, когда эта помощь нужна как никогда.
—
Когда государственный обвинитель назвал запрос в восемь лет, я испытала состояние шока. Я категорически несогласна с этим запросом. Все люди в СИЗО, которым я про это рассказывала, были ошарашены. А они знают про нашу судебную систему и приговоры много. Для сравнения, моей бывшей соседке запросили восемь лет за триста граммов мефедрона. Вы знакомы вообще с практикой по этой статье? Моей соседке по СИЗО Ольге Смирновой запросили семь лет, несмотря на то, что она является действующей политической активисткой и каждое заседание использовала как политическую трибуну. Восемь лет — это то же самое, что запросили Алексею Горинову, муниципальному депутату, который, по мнению прокуратуры, якобы совершил свое деяние «в группе лиц», «по предварительному сговору», «с использованием своего служебного положение». То есть даже в глазах вашей системы этот запрос кажется абсурдным. Больше запросили только Илье Яшину. Неужели я настолько крупная фигура, чтобы сравнивать меня с оппозиционным деятелем, неужели мои разговоры о любви, мире и жизни даже опаснее для нашего государства, чем политические лозунги?
Я в это не верю. Если честно, на мой взгляд, эта цифра взялась по другой причине. Я думаю, что это произошло просто из-за дискриминации по признаку сексуальной ориентации. Мне кажется, наш гособвинитель, возможно испытывает ненависть или вражду к сексуальным меньшинствам, а я не скрываю своей принадлежности к ним, и, видимо, эта цифра взялась именно оттуда. По крайней мере более рационального объяснения у меня нет.
—
Да, вынести оправдательный приговор по моему делу идеологически трудно. Если вы все-таки вынесете оправдательный приговор, это как будто будет означать, что вы говорите, мол, в официальных источниках печатают неправду. Но это только кажется так — потому что мы говорим вовсе не об этом. Мы говорим вовсе не о том, что «тут правда, а тут неправда» или «это у меня есть правда, а у всех остальных этой правды нет». Мы говорим о праве человека доверять тем источникам, которым он доверяет, считать правдой то, что он считает правдой.
Государственный обвинитель говорит, что мы живем в демократическом государстве, — так явите миру это своим приговором! Скажите: да, у нас есть плюрализм мнений, у нас есть свобода слова. Это и есть признак демократического государства — когда люди могут иметь разные мнения, могут высказывать разные мысли. Явите это! Что мы не живем в книжке Замятина «Мы» или в бестселлере Оруэлла, а действительно можем пока еще высказываться, как считаем правильным.
Я глубоко убеждена, что в моем деянии нет состава преступления, ведь я не распространяла информацию, которая была бы для меня заведомо ложной, и уж точно уверена, что мной не руководили мотивы ненависти и вражды. Это последовательно и скрупулезно было доказано моей защитой. На нашем процессе присутствовало много слушателей, процесс широко освещается, и всем без исключения очевидно, насколько сильна была моя защита, как много доказательств в пользу моей невиновности было приведено, насколько состоятельными они были, и как слабо на их фоне выглядела — да и высказывалась — сторона обвинения.
Я это знаю, вы это знаете, и все находящиеся в этом зале знают это.
Едва ли в современной российской практике найдется много примеров столь невероятной работы защиты, как в моем процессе. И, на мой взгляд, самым честным — пускай и самым трудным — решением будет оправдательный приговор.